Неточные совпадения
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был
ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой
войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
И человечество, не просветившее в себе божественным светом этой темной древней стихии, неизбежно проходит через крестный
ужас и смерть
войны.
Человечество и весь мир могут перейти к высшему бытию, и не будет уже материальных насильственных
войн с
ужасами, кровью и убийством.
Если утверждается, что
война сама по себе не есть благо, что она связана со злом и
ужасом, что желанно такое состояние человечества, при котором
войны невозможны и ненужны, то это очень элементарно и слишком неоспоримо.
До
войны и ее
ужасов мы каждый день совершали много жестокого и претерпевали много жестоких болей.
Принятие
войны есть принятие трагического
ужаса жизни.
Христианство есть сплошное противоречие. И христианское отношение к
войне роковым образом противоречиво. Христианская
война невозможна, как невозможно христианское государство, христианское насилие и убийство. Но весь
ужас жизни изживается христианином, как крест и искупление вины.
Война есть вина, но она также есть и искупление вины. В ней неправедная, грешная, злая жизнь возносится на крест.
А до
войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать
ужас этого убийства.
«
Война! Стоит подумать об этом слове, и на меня находит какое-то чувство
ужаса и одурения, как если бы мне говорили про колдовство, инквизицию, как будто мне говорят про дело далекое, поконченное, отвратительное, уродливое, противоестественное.
Другое отношение — это отношение трагическое, людей, утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей и необходимости
войны ужасно, но что такова судьба человека. Люди эти большею частью чуткие, даровитые люди, видят и понимают весь
ужас и всю неразумность и жестокость
войны, но по какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану, любуются отчаянностью положения человечества.
Едва ли какая-либо революция может быть бедственнее для большой массы народа постоянно существующего порядка или скорее беспорядка нашей жизни с своими обычными жертвами неестественной работы, нищеты, пьянства, разврата и со всеми
ужасами предстоящей
войны, имеющей поглотить в один год больше жертв, чем все революции нынешнего столетия.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие их качества, но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать подвигом
войну с этими людьми, но не могущие без
ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.
Разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей по бедственности и истребительности
войны внутренних революций, перед которой, как говорят приготовители ее,
ужасы 93 года будут игрушкой, говорить об опасности, которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые живут за тридевять земель и не думают нападать на нас, и от тех нескольких тысяч одуренных нами же и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней.
— Какая розь! Всякая
война есть смерть и
ужас! — воскликнула Анна Юрьевна.
Мы кричим, что
война — это разбой, варварство,
ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим «ура» и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие, и наша доблесть будет вызывать всеобщий, и притом искренний, восторг.
Вечером новость стала известной всему Гамбринусу, и из сочувствия Сашку напоили мертвецки. Он пробовал кривляться, гримасничать, прищуривать глаза, но из его кротких и смешных глаз глядели грусть и
ужас. Один здоровенный рабочий, ремеслом котельщик, вдруг вызвался идти на
войну вместо Сашки. Всем была ясна очевидная глупость такого предложения, но Сашка растрогался, прослезился, обнял котельного мастера и тут же подарил ему свою скрипку. А Белочку он оставил буфетчице.
Слух, что низовцы, удаленные от
ужасов московских, следственно лучше других понимающие настоящее положение дел, уже вразумленные коварством Сигизмунда, собираются восстать народною
войною на чуждых утеснителей, встревожил сих последних, и Гонсевский, вместе с другими, посылает в Нижний Новгород Юрия Милославского для усмирения взволнованных умов.
Неведомый обманщик,
Под именем Димитрия, на нас
Идет
войной; литовскую он шляхту
С собой ведет, и воеводы наши
Передаются в
ужасе ему!
Лариосик. Господа, кремовые шторы… за ними отдыхаешь душой… забываешь о всех
ужасах гражданской
войны. А ведь наши израненные души так жаждут покоя…
Лариосик. Я против
ужасов гражданской
войны. В сущности, зачем проливать кровь?
Конгресс уполномочивает объявить
войну. Мои представители уполномочивают делать это злодеяние от моего имени и по своему произволу. Они имеют власть обратить целую нацию в безбожных убийц и разбойников, они имеют власть объявлять справедливыми и правыми все эти
ужасы, они имеют право дозволять совершение всех преступлений, и всё это на основании моего уполномочия.
Случилось это во время франко-прусской
войны. Молодой Ницше был начальником санитарного отряда. Ему пришлось попасть в самый ад перевязочных пунктов и лазаретов. Что он там испытал, об этом он и впоследствии никогда не мог рассказывать. Когда, много позже, друг его Эрвин Роде спросил его, что ему пришлось видеть на
войне в качестве санитара, Ницше с мукою и
ужасом ответил...
Смертная казнь перестает восприниматься, как убийство, смерть на
войне тоже, более того: перестает восприниматься, как смерть, вызывающая
ужас.
И в долгие часы уединения, особенно здесь, в последней аллее институтского сада, на своем любимом месте, вдали от тех, от кого так ревниво прячет она свою тайну, как прячет и бесценный знак отличия y себя на груди, Милица, содрогаясь, припоминает все подробности пережитых ей
ужасов на
войне…
Может ли победить
ужас и зло
войны анемичная проповедь пасифизма, которая обычно связывается с отвлеченным космополитизмом?
Но после
ужаса мировой
войны мы вступаем в эпоху, когда
война теряет смысл и оправдание, когда борьба против возможности новых
войн делается великой этической задачей.
Этика принуждена дать двойной ответ на вопрошание о
войне: должно стремиться всеми силами к предупреждению
войны, к укреплению нравственного сознания, неблагоприятного для
войн и осуждающего их, к созданию социальных условий, не вызывающих необходимости
войн, но, когда
война началась и ее уже нельзя остановить, личность не может сбрасывать с себя ее бремя, выйти из общей ответственности, из круговой поруки, она должна принять на себя вину
войны во имя высших целей, но изживать ее трагически, как
ужас и рок.
— Нет, это правда. И вот, Митя… Те матросы, — они били, но знали, что и их будут бить и расстреливать. У них есть злоба, какая нужна для такой
войны. Они убеждены, что вы — «наемники буржуазии» и сражаетесь за то, чтобы оставались генералы и господа. А ты, Митя, — скажи мне по-настоящему: из-за чего ты идешь на все эти
ужасы и жестокости? Неужели только потому, что они такие дикие?
Эти дети, эти маленькие, еще невинные дети. Я видел их на улице, когда они играли в
войну и бегали друг за другом, и кто-то уж плакал тоненьким детским голосом — и что-то дрогнуло во мне от
ужаса и отвращения. И я ушел домой, и ночь настала, — и в огненных грезах, похожих на пожар среди ночи, эти маленькие еще невинные дети превратились в полчище детей-убийц.
И вдруг на один безумный, несказанный счастливый миг мне ясно стало, что все это ложь и никакой
войны нет. Нет ни убитых, ни трупов, ни этого
ужаса пошатнувшейся беспомощной мысли. Я сплю на спине, и мне грезится страшный сон, как в детстве: и эти молчаливые жуткие комнаты, опустошенные смертью и страхом, и сам я с каким-то диким письмом в руках. Брат жив, и все они сидят за чаем, и слышно, как звенит посуда.
И я не вскрикнул, и я не пошевельнулся — я похолодел и замер в сознании приближающейся страшной истины; а рука прыгала по ярко освещенной бумаге, и каждый палец в ней трясся в таком безнадежном, живом, безумном
ужасе, как будто они, эти пальцы, были еще там, на
войне, и видели зарево и кровь, и слышали стоны и вопли несказанной боли.
Мало того, уже много позже, в своем ответе, критикам «
Войны и мира» он с задором утверждает, что так называемые «
ужасы крепостного права» были редкими исключениями, что в общем крестьянам жилось тогда ничуть не хуже, чем теперь.
Господа, ведь идеи у нас никакой нет в этой
войне, вот в чем главный
ужас!
В начале XVIII столетия, по дороге от Мариенбурга к Менцену, не было еще ни одной из мыз, нами упоминаемых. Ныне она довольно пуста; а в тогдашнее время, когда
война с русскими наводила
ужас на весь край и близкое соседство с ними от псковской границы заключало жителей в горах, в тогдашнее время, говорю я, едва встречалось здесь живое существо.
При первом известии о
войне, Николай Герасимович весь отдался мысли снова поступить на военную службу. На поле битвы, пред лицом смерти, казалось ему, может он только найти душевный покой, забыть холодящий его мозг весь
ужас его поруганной любви, стереть из своей памяти до сих пор до боли пленительный образ развенчанного кумира, или же умереть, честною, славною боевою смертью.
Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас
война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все
ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), — я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите.]
И вот здесь-то, испытывая этот
ужас неописуемый, я вспомнил так ярко, будто солнце взошло, — как мы тогда, в начале
войны, бежали на телеге из Шувалова, и Лидочку мою, и цветочки, которые сорвал я ей около дороги, и тогдашний необъяснимый страх мой… так вот чего я боялся тогда!
Я представил себе, что вместо тех народных ненавистей, которые под видом любви к отечеству внушаются нам, вместо тех восхвалений убийства —
войн, которые с детства представляются нам как самые доблестные поступки, я представил себе, что нам внушается
ужас и презрение ко всем тем деятельностям — государственным, дипломатическим, военным, которые служат разделению людей, что нам внушается то, что признание каких бы то ни было государств, особенных законов, границ, земель, есть признак самого дикого невежества, что воевать, т. е. убивать чужих, незнакомых людей без всякого повода есть самое ужасное злодейство, до которого может дойти только заблудший и развращенный человек, упавший до степени животного.
Там
война, кровь и
ужасы, а здесь моя Сашенька только что выкупала в теплой воде ангелочка Лидочку и бурбона Петьку, а теперь докупывает Женю и чего-то смеется; потом она будет делать что-то свое, прибираться к завтрашнему воскресенью, может быть, поиграет на пианино.
Повторяю, не я хотел этой
войны, я осуждаю и проклинаю ее со всем «смыслом» — и почему я обязан все-таки думать о ней, знать, каждый Божий день читать об этих бесчеловечных
ужасах?
Она не понимала значения этой
войны, несмотря на то, что Деcаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом
войны, старался ей растолковать свои соображения и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по-своему с
ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
Он воображал себе, что по его воле произошла
война с Россией, и
ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.
Мировая
война с ее неслыханным
ужасом порождена этой системой.
Плохо, плохо! Да и жизнь дорожает с каждым часом, про извозчика и театр уже и не помышляем, да и с трамваем приходится осторожничать, больше уповая на собственные ноги; теперь уж не для притворства беру на дом дополнительную работу, спасибо, что еще есть такая. Пришлось и пианино отдать. А проклятая
война как будто только еще начинается, только еще во вкус входит, и что там происходит, что делается с людьми, нельзя представить без
ужаса.
А то, что жизнь людей, в душу которых вложена жалость и любовь друг к другу, проходила и теперь проходит для одних в устройстве костров, кнутов, колесований, плетей, рванья ноздрей, пыток, кандалов, каторг, виселиц, расстреливаний, одиночных заключений, острогов для женщин и детей, в устройстве побоищ десятками тысяч на
войне, в устройстве периодических революций и пугачевщин, а жизнь других — в том, чтобы исполнять все эти
ужасы, а третьих — в том, чтобы избегать этих страданий и отплачивать за них, — такая жизнь не мечта.